Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

Так больно было, что — ни вскрикнуть, ни выдохнуть. Тело двигалось само, левая рука дернулась назад и вверх, не пустой… но слишком медленно, слишком слабо, ее сбили куда-то в воздух, и туда же вслед за ней, полетел он сам, повторяя единственную правильную молитву «Отче наш, иже еси на небеси…»

5 октября, день

— Ваше Величество, господин коннетабль, Его Высочество герцог Ангулемский, прибыл во дворец и переодевается в своих покоях в парадное платье в ожидании вашего повеления явиться. Пока еще король Людовик, прищурившись, смотрит на длинную нахальную физиономию пажа. У пажей всегда нахальные физиономии, даже если мальчишки пытаются нести на них благочинное торжественное выражение. Получается плохо, а у самых расторопных и вовсе не получается. Король вручает мальчишке сахарное яблоко и показывает на дверь. Первым доложил — получи награду и не путайся под ногами, разговор короля с кузеном не для пажеских ушей. Яблоко, впрочем, мальчишке интереснее всех королей и кузенов — увесистое, из лучшего белого сахара, раскрашено в три цвета. Торговать подслушанным пажи еще не умеют, но если бы и умели, сегодня остались бы без единого подарка со стола или с плеча кого-то из придворных. Людовик будет разговаривать с кузеном Клодом в отдельном, особо охраняемом кабинете, где беседу подслушать просто невозможно.

В кольце сахарных фруктов образовалась дыра и через нее можно было разглядеть синюю лошадиную морду на самом блюде. Кузен ожиданий не обманул ни в чем. Вызвали срочно — значит, срочно, управился меньше, чем за неделю. Видимо, так быстро, как позволяли лошади. Значит, о документе он не знает, не известили. В противном случае он не рискнул бы уехать из Шампани, от армии. Потому что от ложного обвинения в заговоре он мог бы еще отбиться, а вот от очень целеустремленной банды разбойников на дороге — уже нет. Если банда будет достаточно большой. Королю есть кому отдать такой приказ. Но кузен приехал. Он не знает. Ему известно только, что его за какой-то нечистью оторвали от важных военных дел — и он выражает неудовольствие на весь дворец: вместо того, чтобы отправиться к себе и прислать письмо, явился сюда и теперь заставляет своего короля ждать, пока он там чистит перья с дороги. Если его вытряхнуть из купальни, он, пожалуй, возмутится сильнее, чем на вызов из армии в неурочный час — и на свой лад будет прав: прибыл? Прибыл. Так быстро, как только это возможно? Даже еще быстрее. Так какого ж вам рожна? Еще и с немытой шеей? Подождать час-другой никак? Лютеция второй раз сгорит? Хотя Клод бы так выражаться не стал бы. К сожалению. У него все и всегда под девизом «ни словечка в простоте». Людовик усмехается. Орлеанцы любили, когда король проезжал по городу почти запросто, с малой свитой, с охотничьими трофеями, торчащими из седельных сумок, дарил детям монеты и сладости, целовал девушек и беседовал с подданными. «Добрый король», говорили они. С кузеном такого вряд ли дождутся. Тот даже какую-нибудь милашку в седло берет с видом неслыханного одолжения. Зато важен, пышен и хвост как у павлиньего петуха. Это народу тоже понравится, наверное.

Ну что ж, за час-другой дела не станут лучше — или, будем надеяться — хуже. Потому что не нужно обманывать себя, кузен будет выпаривать из себя дорогу и очень внимательно слушать отчеты о том, что происходило в Орлеане в его отсутствие. Но вот с де ла Валле он переговорить не успеет, де ла Валле во дворце нет, он в городе, ищет свою потерю… а сказать кузену правду может только он. Король улыбается лошадиной морде, отворачивается от нее. Высокое окно полностью занято одним огромным солнечным лучом, он так велик, что даже не дробится, проходя сквозь крупноячеистую сеть переплета. Людовик смотрит на него, прямо, долго, до цветных пятен перед глазами. И слышит еще не произнесенную фразу, которой он закончит первую часть своей речи. Первую часть. В кои-то веки кузену придется помолчать. …Я полагаю, что вы не знали об этом, когда приносили мне присягу.

— Вы, — говорит настоящий, а не воображаемый Клод, выбритый до блеска, благоухающий даже не любимым его мускусом, а отутюженной, свежей и хрустящей тканью, — ошибаетесь, Ваше Величество. И смотрит на Людовика даже не с обычной своей надменностью и стеклянным блеском глаз, словно у хищной птицы, а с непередаваемым унылым отвращением, словно его в монастырь на разговенье позвали — и одной вареной репой угощают.

— Ошибаюсь? — вкрадчиво интересуется Его пока еще Величество. Надо сказать, при виде кузена все добрые намерения, как обычно, если не улетучиваются вовсе, то как-то съеживаются и теряют в значительности.

— Да, Ваше Величество… — кивает кузен, судя по выражению, подцепляя клювом особенно противный кусок невидимой, но от того не менее ненавистной вареной репы. — Дело в том, что о существовании этого документа в свое время не знал только ленивый… то есть, ваши прямые предки. Королю нестерпимо хочется взять блюдо с сахарными фруктами и швырнуть в кузена. Чернильница слишком мало весит. Свечные щипцы тоже сгодятся. А каминные — еще лучше. Главное — не убить его в сердцах, этого чертова родственничка, этого проклятого законного правителя Аурелии по праву крови и старшинства, чтоб этим предкам с их салическим законом всем поголовно в аду гореть, начиная с того кентавра, который наверняка и горит… кузена же даже убить нельзя! То есть, можно — но что выйдет? Дядюшка вот пытался… знал? Наверное, знал — но почему тогда не убил?

— Нет, Ваш предшественник того же имени, конечно же, ничего не знал. Вы его сильно недооцениваете, Ваше Величество, — улыбается кузен. — Если бы он хотя бы просто заподозрил нечто подобное, нас с Франсуа унесла бы какая-нибудь подвернувшаяся эпидемия. Вы же знаете, как это бывает с маленькими детьми. Бог дал, Бог взял. Так выходит, чертов Клод все знал?.. Людовик недоверчиво смотрит на кузена, с его брезгливым выражением лица, со скрещенными на груди руками. Сейчас будущий король выглядит лет на пять, если не на все десять, моложе, чем в прошлом году. Вырвался из столицы, из дворцов и кабинетов к армии — и доволен. В общем — доволен, а сейчас — даже не удивлен, а просто раздражен. От какой военной авантюры его оторвали, что он с таким презрением смотрит куда-то за плечо короля?

— В год смерти кузена Карла, в тот единственный момент, когда это свидетельство могло сыграть свою роль, у меня его не было и я даже не знал,